Сергей Хелемендик - МЫ… их!
Было и недоумение. Непонятно было, почему всю эту свободу несет, как невесту на руках, член политбюро, любимчик зловещего Андропова, такой косноязычный и такой самодовольный? Возникал вопрос, а откуда он все эти прелести кооперативов и свободной конкуренции выкопал? Неужели у себя в Кисловодске, где год за годом старательно облизывал задницы дряхлеющих кремлевских старичков?
Наше злобное кривое зеркало
Результатом предательства либеральных совков стало кривое зеркало, в которое мы смотримся до сих пор. Это зеркало принесли наши кухонные либералы. Принесли —а сами уехали.
Август 2002 года. Я иду по Арбату и наталкиваюсь на толстую рыхлую девицу, скучающую при камере с эмблемой одного из самых либеральных телеканалов. Девица предлагает мне высказаться на камеру. Ее вопрос, почему русских так не любят за границей, вызывает у меня недоумение. Я русский, живу за границей давно, много ездил по Европе и страны, где русских не любят, не видел. Я объясняю девице, что это миф, что там, где русских знают, к ним относятся сложно. А вот не любят русских некоторые российские телеканалы — их надо и спрашивать почему. Девица недовольна.
— А почему вы считаете, что это миф? — спрашивает она. — Кто этот миф создал?
— Те, кто страдает от комплексов и задает такие вот вопросы, — ответил я. — Мы плохие, злые, отвратительные — вот что внушает ваш вопрос. Там, где нас знают, —а таких стран в Европе все больше, — нам многие симпатизируют, но многие нас боятся. И это нормально: сильных всегда боятся.
Рыхлая девица смотрела неодобрительно. Она как была убеждена, что нас все не любят, так и осталась при своих убеждениях. Потому что она выросла и живет перед кривым зеркалом, появление которого совпадает с концом хрущевской эры.
С уходом со сцены Хрущева, имевшего дерзость поставить ракеты прямо у янки под носом, в СССР стало модным публично издеваться над собой и самих себя считать недоделанными недотепами. Это была новая реальная идеология брежневской эпохи, которую можно описать с помощью крестьянской прибаутки: «Вань, ты чай пил? — Да что ты, где нам, дуракам, чай пить!». Прибаутку эту поняли так: где нам, совкам, научиться разводить кока-колу и шить джинсы! Масштабы и последствия этого явления не были правильно оценены нашими одряхлевшими партократами по причине их оторванности от реальной жизни.
До Брежнева у нас было зеркало героических будней советского народа, глядясь в которое каждый начинал искать место подвигу. Героическое зеркало сталинской эпохи десятилетиями показывало то Корчагина, то Мересьева. Не все вполне верили, некоторые потихоньку посмеивались в кулак, но это зеркало воспитало поколения героев.
Кривое зеркало либеральных совков начало показывать испуганных, закомплексованных слабаков. И воспитало поколения недовольных всем и вся невротиков. Наши доморощеные либералы поместили в это зеркало свое правдивое изображение, но стали показывать как наше, а не их отражение.
Особенностью кривого зеркала было его существование в виде системы городского фольклора разных жанров.
Главным жанром были сказки на тему «Вот как у нас всё плохо, а у них как всё хорошо». Сказки рассказывались на кухнях — это была кухонная либеральная мифология, которая набирала силу и стала наконец сильнее ветшающего коммунистического мифа, который никто не обновлял, на который все плевали и смеялись при этом.
Интересно в этом феномене нечто, что сегодня кажется почти невероятным и что никогда больше не повторится. Кухонный либерализм брежневской эпохи распространялся вне СМИ, как бы воздушно-капельным путем. Он был некое устойчивое, злобное и кривое мнение о том, что мы слабые, убогие, неполноценные, а вот они, за бугром, настоящие. Вершиной развития совкового либерализма стало само синтетическое понятие «совок», отчасти живое еще по сей день: все мы совки, и живем в совке, и все вокруг нас совковое.
1982 год, город Санта-Клара, центр провинции Лас Вильяс на Кубе. Университетский городок. Я разговариваю со своим другом Андрюшей, который ночью послушал «Голос Америки». Мы ровесники, нам по 25 лет, мы оба учим кубинцев русскому языку. Андрюша укоризненно пересказывает ночные новости вражеского голоса: наши военные использовали в Афганистане отравляющий газ. Андрюша называет это свинством. Я сочувственно киваю. Я тоже не согласен с газом, но подвергаю информацию «Голоса Америки» некоторому сомнению. Мол, откуда они знают, они что, сами этот газ нюхали?
Андрюша — типичный совковый либерал и американофил. Восторгался свободой у них и презирал рабство у нас. И бесконечно смотрелся в кривое зеркало, кривизна которого заключалась в установке, которую наши либералы переняли у либералов не наших. Установка простенькая: мы «бэдгайз» и всё у нас «бэд». И ГУЛАГи были только у нас, и газами только мы травим, и репрессии только у нас бывают. Живоглоты мы, живодеры.
Установка эта множилась и укоренялась в умах еще и потому, что нам не с кем было сравнить себя. Партократы заперли нас и самих себя в информационную тюрьму. Естественно, мы насмешливо относились к нашей нарочито тупой пропаганде, даже когда она сообщала чистую правду о мире. Когда телевизор рассказывал нам, что половина джунглей Вьетнама уничтожена американской химией, после которой рождаются сотни тысяч детей-уродов, мы посмеивались: вот, мол, пропаганда. Зато когда запрещенное американское радио раскрывало нам глаза на «зверства» нашей армии в Афганистане, мы благородно негодовали.
Почему кухонно-сарафанное радио оказалось сильнее всех советских СМИ? Потому что в советских СМИ были сосредоточены основные массы наших предателей. Они сознательно и с наслаждением осмеивали наши героические мифы, они виртуозно втирали очки высокопоставленным партократам: мол, все у нас в порядке, товарищи, наш коммунистический миф цветет и пахнет, как тело Ильича в Мавзолее. Мы содержим его в образцовом порядке, чистим, смазываем, подкрашиваем. Наши предатели сочиняли издевательские слоганы типа «советское —значит отличное» или «с чувством глубокого удовлетворения» и год за годом, как свиньи в хлеву, топтали сформировавшиеся в сталинскую эпоху табу. Они не знали наверняка, — ибо Фрейд был еще запрещен, — но чувствовали: без табу нет ни тотема, ни правды, ни Бога. Растопчем табу — все остальное развалится само.
Перестройку подготовили и осуществили наши писаки и говорилки. Перестройка была первым виртуальным продуктом революционного характера в истории России. Но отнюдь не последним.
Какие табу были растоптаны либеральными совками
Сначала о том, что понимается под словом табу в этой книге. В патриархальной католической словацкой деревне основным табу является личная жизнь священника, вышестоящих католических иерархов и, естественно, святого отца Папы Римского. Это значит, что изнуренный целибатом деревенский священнослужитель в Словакии может иногда оказаться не вполне невинным, может предаваться разным плотским причудам, кроме этого может быть скуп, жаден, склочен. И обо всем этом словацкая деревня будет, конечно, знать или догадываться. Но власть римско-католической церкви в Словакии так сильна, что, зная о своем попе всю его подноготную, словак никогда и нигде публично попа не осудит. Будет сплетничать, шушукаться с женой под одеялом, но в обществе будет говорить о попе как о покойнике —только хорошее или ничего.
Более того, если кто-то из чужой деревни начнет сплетничать о грехах родного деревенского попа, уважающий себя словак станет на защиту своего священнослужителя. Нет, может быть, у вас в деревне (или у вас в Америке) попы пристают к девочкам и мальчикам без разбору, может быть, ваш поп хапуга — а наш образец добродетели.
Почему так? Потому что на церкви и попе держится основа жизни словацкой деревни. Почитаемый прихожанами поп — и таких в Словакии много — всё знает, всё решает, всех рассудит, всем поможет. Любимый поп —счастье деревни, кумир словаков, предмет зависти окрестных деревень. Он и учитель, и воспитатель, и врачеватель душ. И, зная об этом, словаки не дают расшатывать основу своей жизни. На все плохое об этой основе накладывается табу.
Большевики пришли к власти, сокрушая все вековые русские табу сразу. Царь православный, Отечество, церковь, священник и, самое главное, сам Бог были сметены революцией и Гражданской войной, а их места заняты новыми идолами. Никому не известные Маркс с Энгельсом стали для безграмотных мужиков родными. Ленин, Сталин, революция — таковы были новые символы веры. Младенцы получали имена с аббревиатурами всех святых сразу: Карлен, Мэлор, Владлен, Ким — не в смысле Ким Ир Сен, а Коммунистический Интернационал Молодежи. На все, что против новых кумиров, было наложено советское табу. Новое, непрочное, но табу.
Стоит ли удивляться тому, что либеральные совки, потомки тех, кто организовывал и воспевал охоту на православных попов и внедрял атеизм в потрясенные души мужиков, с началом перестройки с той же революционной силой ударили по советским табу. Они были детьми и внуками развенчателей исконных русских святынь, недолговечные и объективно непрочные советские святыни стали для них вдруг тоже ненавистными.
